Найо Марш - Зеленоглазое чудовище [ Венок для Риверы. Зеленоглазое чудовище]

Опущенные уголки рта Билла Стентона отчетливо выдавали его злорадство, которое он пытался скрыть. Злорадство — и еще острейшее любопытство. Так что по-своему Билл Стентон был взбудоражен не хуже Эдамсов. Неприязнь, которую Эндрю ощущал к Биллу, была сродни физическому отвращению.

Он сказал:

— Они собираются арестовать меня завтра, если…

— Если ты не представишь им каких-либо основательных доводов, почему этого не следует делать?

— Точно.

Билл Стентон достал сигарету из серебряного портсигара.

— Пока мы не отвлеклись — это ты убил ее? Было бы просто очаровательно знать это. Я представлял себе много разных красочных возможностей того, как Маурин кончит жизнь. Но наиболее вероятной, я всегда чувствовал, была ее смерть от руки взбешенного мужа.

— Сожалею, что не смогу очаровать тебя, — сказал Эндрю. — Я не убивал ее.

— Так что, ты просто пытаешься выяснить, кто это сделал?

— Да.

Билл Стентон закурил.

— Я надеюсь, ты не возлагаешь слишком большие надежды на меня как на убийцу. Вчера утром мне пришлось улететь в Чикаго. И вернулся я только сегодня рано утром. Полиция уже знает, и полиция уже проверила, и это раз и навсегда снимает с меня подозрения. Так что, если у тебя в самом деле есть список убийц и я — в нем, вычеркивай меня и переходи к следующему. Есть там следующий?

— Нет.

— Значит, есть что-то еще — идея?

Эндрю отпил глоток из стакана.

— Ты был одним из ее любовников?

— «Одним из ее любовников»? Итак, ты уже довольно много знаешь о ней?

— Много чего знаю.

— Ну да, еще до того, как ты женился на ней, полагаю, я мог бы называться одним из ее любовников. Какое-то время я также находился совсем рядом от смертельной угрозы стать одним из ее мужей. Раз произошла отвратительная сцена, когда она угрожала рассказать людям правду ли обо мне, неправду, если только я не сделаю ее честной женщиной. Затем, к счастью, она узнала, как мало у меня капитала, и я был спасен. С этого момента мы понимали, чего стоит каждый, поскольку так случилось, что она узнала о некоторых моих, довольно безобидных, маленьких любовных похождениях, когда я при необходимости, если что происходило, всегда ссылался на нее. Дорогая Маурин! Как я уже сказал, я постоянно восхищался ею. Но боюсь, что ее никогда нельзя было квалифицировать иначе, как воистину великолепная проститутка. Например, было идиотизмом с ее стороны думать, что она может добиться от меня каких-то совместных действий. Я всегда был рад оказать ей содействие и утешить, просто за привилегию лицезреть, как она словно заведенная начинает метаться. Не могу сказать, что она была очень откровенной, конечно, здесь я даю ей полный балл. У нее было несколько секретов от меня. Не много, но очень больших.

— Значит, тебе были известны ее мотивы, когда она выходила за меня замуж, например?

— О бедный Эндрю, я их прекрасно знал. Думаю, я был тот самый человек, который впервые услышал все эти великие новости. Я никогда не забуду, как она ворвалась ко мне однажды, вне себя от радости, и объявила: «Поздравь меня, я выхожу замуж за Энди Джордана! Милый, ласковый человек, самый подходящий жених, действительно, потому что его мать едва ли протянет больше двух лет. Она умирает от лейкемии».

Билл застыл вдруг с удивленным вздохом раскаяния.

— Ах, дорогой, разве ты не знал об этом? Неужели?

Эндрю сидел, сжимая с силой стакан в руке, чувствуя странную, безотчетную панику.

— Я должен был это предвидеть, — сказал Билл Стентон. — Фактически я предвидел. Я просто забыл, как слабоумный. Ты же знаешь, у Маурин был тот же доктор, что и у твоей матери. Она не могла пропустить такую удобную возможность. Как-то ей удалось проникнуть в картотеку доктора, и там все было: диагноз, прогноз и все прочее медицинское мумбо-юмбо. Там, кажется, была еще маленькая записка твоей матери. Я так понял, очень достойный и трогательный по-человечески документ, в котором требовалось, чтобы доктор не говорил ни одному человеку, что она умирает, ни одной душе, ни ее детям, ни, в особенности, ее супругу. Твоя жена с удовольствием рассказала мне об этом; абсолютное отсутствие сочувствия демонстрировало Маурин на высшей точке ее мауринности.

Этот мягкий воркующий голос, такой отвратительный в его немотивированном злорадстве, все звучал и звучал. Эндрю по-прежнему был охвачен паникой, а вместе с ней неожиданно возникло скребущее ощущение вины: он вспомнил те случаи, десятки случаев, в детстве и позднее, много позже, почти до самого сего дня, когда его горькое чувство обиды на мать вызвало мстительное желание, чтобы та поскорее «перекинулась». А теперь она умирала, совершенно изолированная своей гордостью и мужеством, между тем Лем, как потрепанный двоеженец, жил за ее счет, а ее драгоценности были выкрадены дешевой проституткой, которая не заслуживала даже дышать с ней одним воздухом.

Ненависть, которую он чувствовал к Маурин, совсем лишила его возможности как-то реагировать на Билла Стентона, она была настолько явной и неистовой, что напугала того.

— Извини, Эндрю, что пришлось выпалить все это так бестактно, но, как я чувствую, возможно, это самая существенная информация для тебя в роли ошибочно обвиняемого мужа. Вот видишь, зачем Маурин выходила замуж. Она выходила замуж не за тебя. Она выходила замуж за лейкемию твоей матери. И боюсь, бедняжка перехитрила саму себя, не так ли? Я опять был первым, кто услышал об этом. Сразу прямо после медового месяца, когда выяснилось, что все деньги ушли твоему братцу. Она пришла сюда в ярости. «Я заставлю изменить завещание, — говорила она, — если это единственное, что мне остается, я заставлю». Сверкающая, времен эпохи Эдуардов — такой она была. Еще бы длинные перчатки до локтей и блестящий черный цвет миссис Тэнкерэй. И она попыталась, не так ли? Она разработала какую-то схему. Я так и не понял как следует, в чем там было дело. Но я точно знаю, что ничего не вышло. Вот тогда она переменилась.

Тусклые глаза с усмешкой уставились на Эндрю, глаза — кого? — энтомолога, готового натыкать своих иголок в редчайшую бразильскую бабочку?

— Переменилась? — повторил Эндрю.

— Да, переменилась. С тех пор она заглядывала ко мне без особых причин. Просто, как мне кажется, она отдыхала со мной, со мной она могла положить ноги на стол, расслабиться. И хотя она и приходила, но с тех пор стала до безобразия скрытной. Однако она не могла контролировать исходящую от нее ауру — канареечную, самодовольно-ограниченную. Я знал, что она принялась-таки за что-то, что как-то окупит в конце концов ее замужество.

Драгоценности, подумал Эндрю. Бесплодная ярость против мертвой женщины снова заклокотала в нем.

— Эндрю, дорогой друг, ты ведь по достоинству оценишь мое великодушие, что я рассказываю тебе все это? Я был бы гораздо более правоверен, если бы вместо тебя рассказал все копам, но мой спортивный дух требует, чтобы я всем телом помогал проигрывающей стороне. Причиной перемены — причиной самодовольства Маурин — был мужчина. Любовник. Я совершенно в этом уверен, хоть она и не признавалась. А затем, как-то раз после того, как ты вернулся из Европы, она позвонила мне в полном замешательстве и сказала, что если когда-либо ты спросишь меня, то я должен ответить, что она провела весь день со мной. Как оказалось, ты никогда об этом не обмолвился, но так было.

Эндрю поднял глаза от стакана, но только смутно разглядел Билла Стентона. Как человеческое существо Билл Стентон больше не существовал для него.

— Но все-таки она погорела. Это было в другой раз, Эндрю, ты, должно быть, помнишь. Всего два дня назад, на моей вечеринке, за день до того, как Маурин убили. Ты что-то сказал о сдаче ее напрокат в горничные, и она умыкнула меня и притащила на кухню. «Боже мой, — сказала она, — чуть не влипла. Я сказала ему, что провела весь день у тебя, помогая готовиться к вечеринке. Понимаешь? Если он начнет выпытывать, ты должен поклясться, что я пробыла здесь весь день, с ланча и примерно до полседьмого».

Губы Билла Стентона растянулись в сладкой улыбке приятного воспоминания.

— Она в самом деле была очень испугана, и это сильно меня разочаровало. Настоящая авантюристка никогда не должна терять самообладания. Я почувствовал, что, для ее же блага, надо немного подкрутить гайки, и сказал: «Послушай, радость моя, может быть, все те мелочи, которые ты знаешь обо мне, не так уж и важны, в конце концов. Почему бы тебе не пойти и не рассказать о них изумленному миру? А я незаметно, невзначай проболтаюсь Эндрю, прямо здесь же, о том, как ты провела сегодняшний день». Тебе бы стоило посмотреть на нее. Я был уверен, что телевидение и его чудесные дезодоранты раз и навсегда освободили американских женщин от оскорблений. Но она вспотела, буквально вспотела. «Билл, — сказала она, — Билл, дорогой, милый Билл, сделай это для меня. Пожалуйста, только раз, и клянусь, я никогда не попрошу тебя больше ни о чем подобном».